Одна, но пламенная страсть

«Вишневый сад» А. П. Чехова. Постановка Льва Додина.

Художник – Эдуард Кочергин. Малый драматический театр (Петербург).

Новаций множество. Глянув до спектакля на подпись к фотографии, я подумал: ошибка, Сергей Бехтерев наверняка играет Петю. И был посрамлен. Субтильный лысеющий юнец-неврастеник наперекор постылым стереотипам оказался Гаевым. Зато Петю (Сергей Курышев) любая криминальная (или антикриминальная) структура с руками оторвет: рост два метра с гаком, косая сажень в плечах, бритый едва не наголо («волосы негустые»), одна беда — очкарик. Лощеное хамство Яши (лакей в стиле модерн) переведено Николаем Павловым в фабричный регистр: кепка, гогот, не просто лопахинское шампанское «вылакал», но и в состояние пришел соответствующее. Дуняшу не прельщает галантерейностью, а по-деловому с ходу облапливает. Хотя затруднительное это дело: у Марии Никифоровой стать обличаемой купчихи (или положительной стряпухи).
Когда Лопахин в первой сцене рычит про нежность этой растрепы («И одеваешься как барышня, и прическа тоже»), зал благодарно фыркает. Потом привыкает. Почему бы неряшливой перезрелой девахе не помучиться от тонкости чуйств? Прочтение. Нет никакого прочтения. Есть бессмысленный контраст поведения и речи: двигается, обжимается то с Епиходовым (Аркадий Коваль), то с Яшей, исходит телесной истомой похотливая растрепа — текст подает правильно-скучноватая Дуняша. Слышна в ее голосе некоторая механистичность, но в металлической манере говорят и все остальные персонажи. Отчетливо, по готовым психологическим контурам, быстро. Очень быстро. Быстрей не бывает. Без антракта. Два с половиной часа — и вся любовь.

Купюр не заметил. Заметил приращения. Епиходов с Яшей поют не только "Что мне до шумного света...", но и второй куплет. Стихи < Алексея Толстого озвученью Симеоновым-Пищиком (Николай Лавров) в подобающем количестве (у Чехова — ремарка). Добавлена сцена — первоначальный вариант концовки второго акта. Шарлота и Фирс. Зря, что ли, Евгения Лебедева из БДТ специально приглашали? Пусть еще шесть реплик подарит: про грабеж, острог и куль, в котором "Что-то дрыг! дрыг!". Хорошие реплики. Не хуже всех остальных. И чего их Чехов вычеркнул? Темпа не сбивают.

Лебедев умеет быстро изображать замедленные движения и запинающуюся речь. Очень качественно. Иначе он не играет. Играть ему нечего. Как и подавляющему большинству скорых и спорых артистов.

То есть как это нечего? Чехов же! Под водные течения. Подтекст. Скрытый лиризм. Он же мягкий комизм. Он же глубокий психологизм. Это все есть. Прямо как в собрании сочинений. Не все персонажи ошарашивают фактурной несуразностью. Татьяна Шестакова очень похожа на Раневскую. (Любовь Андреевну! На Фаину Григорьевну не похожа.) Рыжая, ломкая, аффектированная. Лия (Наталья Соколова) тоже рыжая. Солнышко, как справедливо отмечает Петя Трофимов. Резвая и милая. Смеется Удачно. Истерикует после продажи сада так, что только мажор светлого будущего подобный реприманд и завершать. Под вдохновенно граммофонную обличаловку Пети Трофимова профессионально вешается ему на шею. Весело бегает от Вари. (Бегают и остальные заразительно — жаль, маловато у Чехова массовки: на одном grand-rond третьего акта нешто раз вернешься?) На Варю, в свою очередь, похожа Наталья Акимова. Ключами гремит с первого появления. Замуж хочет. В нужных случаях срывается. В нужных ханжит. Злобится постоянно. Потому что, как было сказано выше, хочет замуж. Упустив легконогую парочку, картинно застывает над правильным овалом в середине сцены. (Водоем условный. Вода настоящая. Сковырнулся туда Епиходов, подрыгал ногами, дал Дуняше с Яшей по обжиматься, а зрителям повеселиться - вылез мокрый. Обхохочешься.) Застывает Вари по-над водоемом и взмахивает лебедиными крылами - белой шалью. Очень правильная Варя. Та самая, которую ни кто замуж не берет.

Ну и так далее. Если Гаев, Трофимов, Яша, в меньшей мере Шарлотта (жердеобразная Анжелика Неволина говорит без намека на акцент) внешностью нарушают канон, то играют они так же адекватно, как их с полужеста узнаваемые сотоварищи. Играют классическую модернистскую пьесу. Об абсурдности бытия. О том, ‘по все слова сказаны, роли разобраны, прошлого не вернуть, настоящего не поймать, будущего не угадать. И вообще. Вообще и играют. Обшарпанная калоша в воздетой руке хлипкого резонера, собравшегося в новую жизнь, делает его трогательным или особенно гнусным (зависит от воли постановщика) — в любом случае она осмысленна. Калоша в руке громилы Трофимова-Курышева смешна только по инерции. Она не нужна, но из песни слова не выкинешь.

Классика. "Вишневый сад", вообще. Внутри которого робко трепещет огарок замысла. Зря я все-таки принял Гаева за Трофимова. В Бехтереве нет ни "облезлого", ни нормального вальяжного русского барства. В его сословную снесь и разговоры о людях восьмидесятых годов поверить не возможно. Не изнеженность, а излом (в пластике, в пластике — скороговорка в порядке), не ленивая самооправдывающаяся "лишнесть", а вырождение. И сестру он ревнует не потому, что подворачиваются ей "присяжный поверенный", или "француз", или "хам", а потому, что ревнует. Прощальный поцелуй на авансцене, два предпоследних леденца, брошенные в водоем вместо растраченных монет, две последние конфетки — сестрице и себе. Просится на язык пряное слово «инцест». Антураж располагает. Высокие узкие арки- двери, окна, зеркала, матовые экраны с почти японскими вишневыми ветвями. Доминирующий черный фон, свечи, дымы. Изысканно расставляемые-рассаживаемые статисты в третьем акте: то у окна, то у квазиводоема (отдаленно напоминая "Завтрак на траве" Мане).
Замок с привидением, на вакансию которого угодил бью Фирс, если бы не играл Лебедев обыкновенного Фирса. Если бы не походил звук лопнувшей струны на сигнал воздушной тревоги. Если б не врубали фонограмму с птичьим треньканьем, паровоз подвыванием и симфонией лесоповала (пилы почему-то слышней топоров). Если б не скрипели сапоги Епиходова детской резиновой пищалкой. (Означившись, перестали. Должно быть, пищалку потерял - двадцать два несчастья!) Если б не было персонажных правильностей Чехова. Если б Шестакова с Бехтеревым не боялись пережать. Если б на цветы да не морозы.

Не боится Игорь Иванов - Лопахин с породистым холодным лицом умного сорокалетнего контрразведчика (ихнего!) из советского шпионско-интеллектуального телефильма. Залысины, горбоносость, с губы, волчья седина, скулы. И — страсть, рвущаяся не сквозь комплекс мужика в жилетке и штиблетах (слова, Чехов понаписал, -амуниция сидит как влитая) — сквозь серый гранит характера. (Почему характер такой? Разные бывают люди. Этот — гранитный.) Лопахин любит Раневскую. С первой сцены ясно: Лопахина колотит. Увидеть ее- страшно (потому и проспал или сделал вид, что проспал), не увидеть - невозможно. Приехала! И он на все готов. Дачным проектом соблазнить. Денег в долг дать. Торчать рядом, время теряя. Закидоны братца-дегенератца сносить. Сад ее треклятый, купить. Да хоть на этой дуре Варе жениться. Нет, этого не может. (Сильный эпизод. Физически ощутимое отчаяние.) Потому что любит Раневскую. Вполне обыкновенную. (По исполнительскому рисунку.)

Монтируется такой Лопахин не сыгранным. тлеющим, "декадентским" прочтением? Да, в принципе монтируется. Только крепиться, за отсутствием доведенной до ума концепции, не к чему. Монтируется ли с обобщенным "Вишневым садом"? Нет, не монтируется. В прописях могут быть только образцовые начертания (с любыми завитушками) — живой почерк (хороший ли, дурной ли) там не к месту. Можно строить спектакль на лопахинской любви? Можно. Все можно. Была бью воля. Но это будет совсем другое представление. Впрочем, в актерской цепочке на поклонах Лопахин—Иванов занимает почетную центральную позицию.

Андрей Немзер